70 лет Великой Победы!

[mms-spb]

С Днем Победы, дорогие коллеги!

[maus75]

С Днем Великой Победы!!! 

[MIFKA]

Всех с Победой!

Никто не забыт, ничто не забыто!

[GLara]

А у нас в Пушкино тоже был парад!

Изменено 9 мая, 2015 пользователем GLara

[Павел PNZ]

Утром посмотрели парад. Реально горд за нашу Великую Россию. Несмотря ни на что. Ура,товарищи!

[GLara]

А наши дети уже по Керчи гуляют!

[Павел PNZ]

Был в Керчи? Не был-молчи!

[Shooter76]

ЮРИЙ СЕМЁНОВИЧ БЕЛАШ (1920-1988).

 

ОН.
Он на спине лежал, раскинув руки,
в примятой ржи, у самого села, —
и струйка крови, черная как уголь,
сквозь губы приоткрытые текла.
И солнце, словно рана пулевая,
облило свежей кровью облака...
Как первую любовь,
не забываю
и первого
убитого
врага.

 

СЛЕДЫ В СТЕПИ.
Мы уйдем в заснеженные степи.
И, навеки затерявшись в них,
никогда уж больше мы не встретим
ни друзей, ни близких, ни родных...
Будут вьюги шелестеть над домом,
будут годы время бороздить,
только нам по улицам знакомым
никогда уж больше не ходить.
И, ремень затягивая туже,
не ступить на стылое крыльцо
и как прежде — и ветрам и стужам
не подставить юное лицо.
Жизнь иная явится на свете...
И она придет на смену той,
что ушла в далеком 43-м
по степной дороге фронтовой.
Нас не будет в этой жизни дальной,
навсегда затерянных в степи...
Оттого снег сухо и печально
под ногой истории скрипит.
 

ПЕХОТА.
Пехоту обучали воевать.
Пехоту обучали убивать.
Огнем. Из трехлинейки. На бегу.
Все пять патронов — по знакомой цели:
По лютому заклятому врагу
В серо-зеленой, под ремень, шинели.
Гранатою. Немного задержав
К броску уже готовую гранату,—
Чтоб, близко у ноги врага упав,
Сработал медно-желтый детонатор.
Штыком. Одним движением руки.
Не глубоко: на полштыка, не дале,
А то бывали случаи — штыки
В костях, как в древесине, застревали.
Прикладом. Размахнувшись от плеча.
Затыльником — в лицо или ключицу.
И бей наверняка, не горячась:
Промажешь — за тебя не поручиться.
Саперною лопаткою. Под каску.
Не в каску, а пониже — по виску,
Чтоб кожаная лопнула завязка
И каска покатилась по песку.
Армейскими ботинками. В колено.
А скрючится от боли,— по лицу,—
В крови чтобы, горячей и соленой,
Навеки захлебнуться подлецу.
И наконец — лишь голыми руками.
Подсечкою на землю положи
И, скрежеща от ярости зубами,
Вот этими руками — задуши!
С врагом необходимо воевать.
Врага необходимо убивать.

 

ДОЖДИ.
О нас потом поэмы сочинят.
Кантаты композиторы напишут.
А нам пока — совсем не до кантат:
небесную
разворотило
крышу.
Глухие, моросящие дожди
идут на фронте целую неделю,—
и мы, что называется, дошли
в сырых непросыхающих шинелях.
В окопах — пятачка сухого нет.
Фурункулы грызут остервенело.
И словно в довершение всех бед —
в кисетах и махорка отсырела.
Хотя бы ненадолго дождь притих
и выглянуло б солнце ярко-ярко...
Поэты! —
сочините нам стихи:
нам не из чего свертывать цигарки.

 

ВНЕЗАПНЫЙ ВЫСТРЕЛ.
Вот где-то тут и прячется опасность.
Вот где-то тут и притаился враг.
И сторожит обманчивая ясность
мой каждый продвигающийся шаг.
И знаю я — ее не избежать.
Не разминуться с ней на перекрестке.
И остается только ожидать
внезапный выстрел — тихий или хлесткий...
Я опущусь в примятую межу.
Прижмусь щекой к ружейному прикладу:
я помирать, простите, не спешу;
пускай меня поищут, если надо.
И я дождусь, что в прорези прицела
возникнет эта рыщущая гнусь.
И пусть не суетится обалдело —
нет, не надейтесь, я не промахнусь!

 

САНИНСТРУКТОР.
Она была толста и некрасива.
И дула шнапс не хуже мужиков.
Не хуже мужиков басила
и лаялась — не хуже мужиков.
Грудастая, но низенького роста,
в растоптанных кирзовых сапогах —
она была до анекдота просто
похожа на матрешку в сапогах.
Она жила сначала с помпотехом.
Потом с начхимом Блюмкиным жила.
А когда тот на курсы в тыл уехал,
она с майором Савченко жила.
И, выпив, она пела под гитару
в землянке полутемной и сырой,
как Жорка-вор свою зарезал шмару
и схоронил ее в земле сырой...
Она погибла в Польше, в 45-м,
когда, прикрывши телом от огня,
на плащ-палатке волокла солдата
из-под артиллерийского огня.
И если,
недоверчивый к анкетам,
ты хочешь знать, какой она была,
не Савченко ты спрашивай об этом —
ты тех спроси,
кого она спасла!

 

БЕРЕЗА.
Главстаршине
Семену Шуртакову
Когда сбежав от городского гама,
я по оврагам, по полям брожу, -
я до сих пор солдатскими глазами
нет-нет да и на местность погляжу.
Вот тут бы я окоп себе отрыл
Обзор что надо с этого откоса!
А эту бы березку я срубил:
ориентир она, а не береза.
Она видна на фоне зеленей
издалека - как белая невеста.
Противник пристрелялся бы по ней,
 и я б накрылся с нею вместе...
Так и живу - какой десяток лет!
То есть береза, то березы нет.

 

ОГЛОХШАЯ ПЕХОТА.
И он кричит:
— За Родину! Ура!..—
И мы встаем за нашим помкомвзвода.
А под ногами — жухлая трава,
над головами — каска небосвода.
И тотчас же, испуганно спеша,
бьет пулемет от крайнего сарая —
и звук такой, как будто не дыша
натянутую простынь разрывают.
А после — словно ливень кирпича:
стеной встает нерасчленимый грохот.
И сквозь него, стреляя и крича,
бежит
вперед
оглохшая пехота.
И кто-то рвет шинельное сукно,
и кто-то в чистом поле умирает,
а помкомвзвода машет нам: — За мной! —
и рот в беззвучном крике раздирает.
И вот уже — разрушенный сарай.
Гранаты в пулеметчиков швыряем...
Еще рывок —
и мы передний край
с землей и кровью весь перемешаем.
— Круши их, гадов!..

 

ФЛОТСКИЕ.
«Шварцентойфельн» — черные черти,
так называли гитлеровцы нашу морскую пехоту.
Ты когда-нибудь видел, как ходят в атаку матросы?..
Это жуткое зрелище, дыбом встают волоса:
хлынут молча, без выстрелов, черные цепи с откоса —
и от топота ног фронтовая замрет полоса.
В бескозырках, без касок, в распахнутых настежь
бушлатах,
с якорями на бляхах затянутых флотских ремней
и в фланелевках синих, в тельняшках своих полосатых
они, видно, и вправду похожи на сказочных лютых чертей.
Надо нервы стальные, чтоб выдержать эту лавину:
ведь матрос не заляжет, покамест матрос он живой.
И сутулят у «геверов» пулеметчики взмокшие спины,
и наводчику спазмами сводит бурчащий от страха живот.
— Шварцентойфельн! Матрозен!..—летит по фашистской
траншее. А навстречу уже хлещет с ходу: — Полундра! Даешь!..—
Набухают от крика матросские жилы на шеях,
и от их автоматов теперь никуда не уйдешь.
Ствол глядит прямо в душу карающим пристальным
взглядом.
Час твой пробил, захватчик, дрожи не дрожи.
Ведь матросы, когда погибают, не просят пощады —
ну и ты от матросов пощады не жди!..

 

СЕРЖАНТ.
Отбомбившись, «юнкерсы» ушли...
Выложили, сволочи, всю норму!
Комья развороченной земли —
словно после яростного шторма.
Черные глубокие воронки
сизым кучерявятся дымком,
и звенит, как эхо, в перепонках
вой фугасок тонким комаром.
Пахнет отработанной взрывчаткой,
свежей кровью и сырой землей, —
и на лицах, бледных и испачканных,
отпечаток тяжести немой.
Мы сидим — очухаться не можем.
По щекам размазываем грязь.
Все кишки спеклись от мелкой дрожи.
Лечь бы — и лежать, не шевелясь,
и не двигать ни рукой, ни шеей,
пусть война чуть-чуть повременит...
Но сержант бежит уж по траншее
и охрипшим голосом кричит:
— Приготовиться к отражению танковой атаки!
И тогда встаем мы через силу.
И, гранаты в нишах отыскав,
видим, как в притихшую низину
выползают танки из леска.
Вьется за стальными черепахами
пыль столбом, бензиновая вонь, —
по траншее, бомбами испаханной,
открывают пушечный огонь.
И опять заваривают кашу.
Пыль, и дым, и гарь — не продохнуть!
Нутряной, туберкулезный кашель
прямо выворачивает грудь.
Голову раскалывает грохот,
мысли рвет снарядный свист и вой,
и уже мы понимаем плохо,
что творится на передовой...
А сержант ныряет по ячейкам —
раненую ногу волочит —
и, погон сминая чей-то,
в уши жарко дышит и хрипит:
— Вы что тут—заснули, мать вашу? Гранаты к бою!..
 

ВОСКРЕСШИЙ ИЗ МЕРТВЫХ.
Его посчитали убитым...
И, все документы забрав,
ушли по дороге размытой,
в воронке землей забросав.
Но он оказался живучим —
откуда и силы взялись! —
и выбрался из-под липучей
холодной могильной земли.
Он был оглушен и контужен,
и долго не мог он понять,
кому и зачем было нужно
живого его зарывать.
А понял — и грудью на пашню:
“Ремень где, медаль, сапоги?!”
И так ему сделалось страшно,
что лучше б он вправду погиб.
Уж лучше и вправду навеки
ему земляную дыру,
чем так вот случайно, нелепо
остаться в фашистском тылу!
Куда он теперь —
безоружный,
оглохший,
в грязи
и босой?
Себе самому-то не нужный —
кому же он нужен такой?..
Смеркалось.
С тоскливою болью
за лесом дымился закат.
И брел, спотыкаясь, по полю
воскресший из мертвых солдат.

 

ПЕРЕКУР.
Рукопашная схватка внезапно утихла:
запалились и мы, запалились и немцы, —
и стоим, очумелые, друг против друга,
еле-еле держась на ногах...
И тогда кто-то хрипло сказал: “Перекур!”
Немцы поняли и закивали: “Я-а, паузе...”
И уселись — и мы, и они — на траве,
метрах, что ли, в пяти друг от друга,
положили винтовки у ног
и полезли в карманы за куревом...
Да, чего не придумает только война!
Расскажи — не поверят. А было ж!..
И когда докурили — молчком, не спеша,
не спуская друг с друга настороженных глаз,
для кого-то последние в жизни —
мы цигарки, они сигареты свои, —
тот же голос, прокашлявшись, выдавил:
“Перекур окончен!”

 

* * *

Выбора нет — надо прикинуться убитым:
старая солдатская хитрость! — лягу у свежей
воронки, рядом с. погибшим, где крови больше,
присыплю себя землей, а каску и лицо
вымажу кровью.
Фрицы, как всегда после боя, вынесут к дороге
мертвых своих и раненых — и станут ожидать
обоз, довольные успехом, смеясь и покуривая
и отрядив двух или трех прочесать не спеша
остывающее поле боя.
Я дождусь, когда они подойдут поближе.
А как подойдут — шаря по карманам убитых,
пиная сапогами и пристреливая раненых, —
я и врежу по ним внезапно с нахлестом
очередью из ППШа.
А там пускай потом поднимают гвалт! —
орут, стреляют, преследуют: от дороги до меня
не меньше километра, — не успеют, я раньше
уйду лощинкой в лес, испортив им, сволочам,
собачье торжество.

 

ХАРЧИ
1
Ну, делать нечего!.. Пора сдаваться в плен.
Их трое. На повозке. Пожилые.
Везут чего-то. И кажись — харчи!
И выхожу один я на проселок.
Винтовки нет, подсумка тоже, распояской:
архаровец, алкаш, бродяга!
— Зольдатен, гутен таг! Них шисен! Их сдаюсь!..—
И лапы задираю — и стою
распятый, как Исус Христос.
Подходят. Карабины — за спиной.
— О, рус, плиен? Дас ист зер гут! —
И хлопают, улыбясь, по плечам, —
ну, суки, словно в гости препожаловали!
А я медаль снимаю с гимнастерки:
— Прошу вас! Битте! Маин сувенир, —
и отвожу за спину руки — как положено.
Я знаю, на какой крючок ловлю я рыбу:
медали их — медяшки против наших!
И — головы впритык — разглядывают “За отвагу”.
Я вынимаю финский нож из ножен,
надетых сзади на брючной ремень,
и трижды атакую—стремительно, безжалостно!..
2
Месяц назад — я подался в деревню.
Вышел старик:
— Ну чего тебе тут?..
А-а, отощал. Побираешься, значит!
Выдали нас на съеденье германцу —
ну и теперича мы и харчуй?..
Нет, не получится, мать твою в душу!
Может, и сын мой таскается с вами,
встренешь — скажи: не пущу на порог...
Хо! — и медальку, гляди, нацепил.
Понаделали вам всяких медалев,
а воевать—ни хрена не умеете...
Вот тебе, парень, махры на дорогу,
харч — у германца... Бывай! —
Ну и дверями он так саданул,
что на печи ребятишки заплакали.
На другой день в первый раз я и пошел харчиться
к фрицам.
Ничего! — только хлеб пресноватый да в консервах
много перцу.
 

* * *
Нет, я иду совсем не по Таганке —
иду по огневому рубежу.
Я — как солдат с винтовкой против танка:
погибну, но его не задержу.
И над моим разрушенным окопом,
меня уже нисколько не страшась,
танк прогрохочет бешеным галопом
и вдавит труп мой гусеницей в грязь.
И гул его и выстрелы неслышно
заглохнут вскоре где-то вдалеке...
Ну что же, встретим, если так уж вышло,
и танк с одной винтовкою в руке.

 

СЛЕЗЫ.
Плыла тишина по стерне —
над полем, разрывами взрытым,
и медленно падавший снег
ложился на лица убитых.
Они еще были теплы.
И снег на щеках у них таял,
И словно бы слезы текли,
полоски следов оставляя.
Текли, как у малых ребят,
прозрачные, капля за каплей...
Не плакал при жизни солдат,
а вот после смерти —
заплакал.

 

С праздником Великой Победы, друзья!

[yastreb]

Меняются времена, меняются эпохи, но никому и никогда не отнять у нас память, память о войне, память о невернувшихся с войны. Слава ветеранам, вечная память павшим.

Будем жить, славяне.

Изменено 9 мая, 2015 пользователем yastreb

[TVladimir]

салют был в Москве на полнеба канонадой без перерыва,первый раз такой видел,в прошлые года меньше был,у меня салютная рядом с домом. Всех с праздником!

[<VEB>]

Копия газеты "Правда"  от 10 мая 1945года.

[<VEB>]

Из Днепропетровска о Дне Победы...

 

[Shooter76]

Копия газеты "Правда" от 10 мая 1945года.

Газета "Красная звезда" [1941-1945, PDF, RUS]

Подшивка газеты с 1 июля 1941 г. по 31 мая 1945 г. (1189 номеров).

 

Газета "Известия" [1941-1945, PDF, RUS]

Подшивка газеты с 1 апреля 1941 г. по 31 мая 1945 г. (1276 номеров).

[Shooter76]

Ещё несколько стихов Юрия Белаша, уважаю его поэзию...

 

ОБИДА.
Его прислали в роту с пополненьем.
И он, безусый, щуплый паренек,
разглядывал с наивным удивленьем
такой простой и страшный «передок».
Ему все было очень интересно.
Он никогда еще не воевал.
И он войну коварную, конечно,
по фильмам популярным представлял.
Он неплохим потом бы стал солдатом:
повоевал, обвык, заматерел...
Судьба ему — огнем из автомата —
совсем другой сготовила удел.
Он даже и не выстрелил ни разу,
не увидал противника вблизи
и после боя, потный и чумазый,
трофейными часами не форсил.
И помкомвзвода, водку разливая,
не произнес веселые слова:
— А новенький-то, бестия такая,
ну прямо как Суворов воевал!..
И кажется, никто и не запомнил
ни имя, ни фамилию его, —
лишь писарь ротный к вечеру заполнил
графу «убит» в записке строевой.
Лежал он — всем семи ветрам открытый,
блестела каска матово в кустах,
и на судьбу нелепую — обида
навек застыла в выцветших глазах.

 

КОРОСТЕЛЬ.
Спит на сырой земле усталая пехота, —
согнувшись, сунув руки в рукава.
Туман лежит в низинке над болотом,
и поседела от росы трава.
День снова будет солнечным и знойным.
Дрожащим маревом подернутся поля.
И в грохоте орудий дальнобойных
потонет мирный скрип коростеля.
И от жары, усталости и грохота
пехоту так в окопах разморит,
что сразу даже помкомвзвода опытный
не разберет — кто спит, а кто убит...
И ничего порой не оставалось,
как разрядить над ухом автомат:
чугунная, смертельная усталость валила с ног измученных солдат.
На фронте было времени полно
копать, стрелять, швырять гранаты, драться,
но не хватало только на одно —
по-человечьи, вволю, отоспаться.
И потому бывалые солдаты
смотрели трезво на проблему эту:
— Коль повезет, то выспимся в санбате;
не повезет — так, значит, на том свете...
Спит мертвым сном продрогшая пехота.
Покоем дышит бранная земля.
И в зарослях глухих чертополоха
такой домашний скрип коростеля.

 

БАЛЛАДА ПРО ОКУРОК.
Газует игрушечный «газик»
По ленте пустого шоссе,
А «мессер» пикирует сзади,
Подобный гремящей осе;
И как рубанет по машине
Из двух пулеметов — ого! —
И в клочья клеенка кабины,
И вдрызг ветровое стекло.
Шофер — ну рискованный парень! —
Машину ведет словно зверь:
Одною рукой — за баранку,
Другой — за открытую дверь;
И, высунув голову, крутит
Башкою, следя за пике, —
И толстый холодный окурок
Приклеился к нижней губе.
Коса напоролась на камень!
И, выжав вдали разворот,
Стервятник, чернея крестами,
Навстречу машине идет;
И, выпустив очередь, снова
Заходит в крутое пике, —
Висит и висит у шофера
Окурок на нижней губе.
И вот, расстреляв все патроны,
В последний, прощальный заход
Пилот вдоль кювета наклонно
Повел, сбросив газ, самолет.
И, выйдя из автомашины,
Водитель увидел вблизи,
Как летчик, ссутуливши спину,
Ему кулаком погрозил.
Но есть же такие ребята!
И тут не промазал шофер —
И жестом лихого солдата
Закончил немой разговор.
Потом постоял и послушал,
Пока гул вдали не заглох, —
Достал из кармана «катюшу».
Погасший окурок зажег.

 

ФРОНТОВОЙ ЭТЮД.
Мы хотели его отнести в медсанвзвод.
Но сержант постоял, поскрипел сапогами:
— Все равно он, ребята, дорогой помрет.
Вы не мучьте его и не мучайтесь сами...—
И ушел на капэ — узнавать про обед.
Умиравший хрипел. И белки его глаз
были налиты мутной, густеющей кровью.
Он не видел уже ни сержанта, ни нас:
смерть склонилась сестрой у его изголовья.
Мы сидели — и молча курили махорку.
А потом мы расширили старый окоп,
разбросали по дну его хвороста связку,
и зарыли бойца, глубоко-глубоко,
и на холм положили пробитую каску.
Возвратился сержант — с котелками и хлебом.

 

СУХАЯ ТИШИНА.
Шли танки...
И земля — дрожала.
Тонула в грохоте стальном.
И танковых орудий жала
белесым брызгали огнем.
На батарее — ад кромешный!
Земля взметнулась к небесам.
И перебито, перемешано
железо с кровью пополам.
И дым клубится по опушке
слепой и едкой пеленой,—
одна, истерзанная пушка,
еще ведет неравный бой.
Но скоро и она, слабея,
заглохнет, взрывом изувечена,
и тишина — сухая, вечная —
опустится на батарею.
И только колесо ребристое
 вертеться будет и скрипеть,—
здесь невозможно было выстоять,
а выстояв — не умереть.

 

ПРО КАРТОШКУ.
Как живем?..
Ей-богу, как на даче:
солнце, свежий воздух и вода.
Правда, фрицы шлют нам передачи —
ну да это, в общем, ерунда.
Тут у них и роты нету даже.
И у нас-то полк — из ста штыков...
Вот и загораем, как на пляже,
от своих траншей недалеко.
Выкупались, вымылись, как в бане,
в теплом, симпатичном ручейке —
и лежат, блаженствуют славяне
на горячем розовом песке.
Красота!
В таком примерно роде
можно всю войну провоевать...
Не сходить ли, что ли, в огороде
и ведро картошки накопать?
Да ее и рыть совсем не надо:
фрицы почему-то третий день
в огороды шлепают снаряды,—
как им только, сволочам, не лень!
Может, батарею нашу ищут?
Но тогда — мартышкин это труд:
пушки окопались за кладбищем —
ни хрена их фрицы не найдут!..
Что же пропадать добру задаром?
Жители в лесах — не соберут.
Вот мы ту картошечку и варим
как добавок к общему котлу.
Разожжем костерчик без заботы:
хворост, точно порох, не дымит.
Полчаса — и навались, пехота,
проверять солдатский аппетит!
Тихо...
Солнцем ласковым облиты
облака в небесной синеве,
и гудят шмели, как «мессершмитты»,
путаясь в нескошенной траве.

 

ОКОПНЫЙ КОНЦЕРТ.
Днем мы воюем, ночью – лаемся.
От них до нас – ну, метров шестьдесят.
И слышно, когда за день наломаемся,
как немцы по траншее колготят.
Поужинаем. Выпьем по сто граммов.
Покурим… И в какой-нибудь момент
по фронтовой проверенной программе
окопный начинается концерт.
- Эй, вы! – шумим. – Ну как дела в Берлине?
Адольф не сдох?… Пусть помнит, сукин сын,
что мы его повесим на осине,
когда возьмём проклятый ваш Берлин!..
Заводим фрицев с полуоборота.
И те, чтобы престиж не утерять,
нам начинают с интересом что-то
про Сталина и Жукова кричать.
Но нас не переспорить – черта с два!
За словом не полезем мы в карманы.
И ржёт чумазая окопная братва,
как запорожцы над письмом к султану.
- не фронт, а коммунальная квартира, -
ворчит сержант. – Неужто невдомёк,
что гансы могут – даже очень мило –
к нам, падлы, подобраться под шумок?…
И, видя, что слова не помогают,
из станкача по немцам даст сполна!
Концерт окончен.
Публика — стихает.
И снова продолжается война...

 

ОТВЕТСТВЕННЫЙ РАБОТНИК.
Видел всяких я фашистов пленных.
Видел генералов даже.
Но немецкий полковой священник —
капеллан —
попался лишь однажды.
Был он в офицерском чине —
чисто так, наглаженно одетый;
молодой упитанный мужчина
с выбритым лоснящимся мурлетом.
Мы вначале думали — эсэсовец:
знаки на мундире очень странные.
Но во избежание эксцессов
капеллан обдумал все заранее.
Саквояжик он раскрыл охотно,
вытащил священные регалии —
дескать, он ответственный работник
от самой небесной канцелярии;
дескать, он теперь по полной вере
проклинает Гитлера публично,
ну, а чтобы мы ему поверили,
выругался — очень неприлично...
Да, набили мы фашистам рыло —
даже сам всевышний не помог:
а у них у всех на пряжках было
выбито нахально — «С нами бог».
И хотя нам, в общем, стало ясно,
что за птица угодила к нам,
обращались с ним мы деликатно:
как-никак, а все же — капеллан.
Врезали ему под зад коленом
и сказали:
— Батюшка, греби
в лагерь для военнопленных,
божий сын, замаливать грехи!..

 

ХУТОР.
Старшему сержанту
Вячеславу Кондратьеву
Этот хутор никто не приказывал брать.
Но тогда бы пришлось на снегу ночевать.
А морозы в ту зиму такие стояли —
воробьи в деревнях на лету замерзали.
И поскольку своя — не чужая забота,
поднялась, как один, вся стрелковая рота.
И потом ночевали... половина — на хуторе,
а другая — снегами навеки окутана.

 

* * *
....Портится февральская погода.
Вечер опускается над степью.
Сиротеет на снегу пехота
поредевшей, выкошенной цепью.
Колкая, звенящая поземка
заметает, как кладет заплаты,
минные остывшие воронки,
трупы в маскировочных халатах,
рукавицы, брошенные в спешке,
россыпи отстрелянных патронов,
лужи крови в ледяных узорах —
и живых бойцов, окоченевших
в снежных осыпающихся норах.
Тишина...
Лишь простучит сторожко
фрицевский дежурный пулемет —
зыбкой, исчезающей дорожкой
снежные фонтанчики взметет.
До костей пронизывает стужа
и тоска — до самых до костей.
Хоть бы принесли скорее ужин —
стало бы маленько потеплей...
А поземка снег все гонит, вертит.
И могилой кажется нора:
ведь лежать нам тут
до самой смерти,
или —
что страшнее —
до утра.

 

НОЧНАЯ АТАКА.
Утопая в снегу, мы бежали за танками.
И с высотки, где стыло в сугробах село,
били пушки по танкам стальными болванками,
а по нам — минометчики, кучно и зло.
Мельтешило в глазах от ракет и от выстрелов.
Едкий танковый чад кашлем легкие драл.
И хлестал по лицу — то ли ветер неистово,
то ли воздух волною взрывною хлестал.
Будь здоров нам бы фрицы намылили холку!
Но когда показалось, что нет больше сил —
неожиданно вспыхнул сарай на задворках,
точно кто-то плеснул на него керосин.
Ветер рвал и закручивал жаркое пламя
и вышвыривал искры в дымящийся мрак,—
над высоткой, еще не захваченной нами,
трепетал, полыхая, ликующий флаг.
Через час у костра мы сушили портянки...

 

СОЛДАТСКИЙ РАЙ.
В землянке пахнет сасовской махрой,
еловым лапником и пшенным концентратом...
Сидят вокруг печурки фронтовой,
дежурство сдав, продрогшие солдаты.
В траншее холодина — спасу нет!
Мороз — до селезенок продирает.
А тут — ну точно в сказочной стране,
не жизнь, а рай, и даже больше рая.
Залубеневший, мокрый снять подшлемник,
портянки, подсушив, перемотать
и чувствовать, как от тепла поленьев
по косточкам проходит ломота,—
какое счастье!
Ах, какое счастье,
старательно подчистив котелок,
курить себе в блаженном безучастье,
пуская дым под потолок.
Не худо, коль медалью наградят.
Лафа — как вдруг и орденом отметят!
Но в эти дни землянка для солдат —
награда всех желаннее на свете:
на фронте — 40 градусов мороз.

 

ПОД СЕЛОМ МИЛЕЕВОМ — ПОРЯДОК!
П. А. Иванову и Захарову, вдвоем державшим растянутую оборону в в августе 1943-го под селом Милеевом Брянской области

— Хрен фашисты нас отсюда стронут!
Ни черта им, жабам, не заметно...
Два сержанта держат оборону
на участке в двести метров.
Замаскировали вдоль траншеи
ППШа, гранаты и винтовки,
а на флангах вытянули шеи
станкачи — с патронами у глотки.
— Днем мы отдыхаем кверху носом.
Я — сначала, а потом — Захаров.
Ну а ночью — ходим по окопам
и даем скотине этой жару...
А вчера я сползал к ним в разведку:
гансы в блиндаже хлебали щи;
я не растерялся — случай редкий! —
пулемет с коробками стащил.
Ох и было, мать честная, звону!
С полчаса плевали против ветра.
Только хрен подавишь оборону,
если два штыка на двести метров...
Иванов лукаво щурит глаз.
Финский нож болтается у пояса.
— Словом, тут порядочек у нас.
Можете, сосед, не беспокоиться.

 

БЕЛОРУССИЯ, ИЮЛЬ 1944.
— По ко-о-ня-ям!..—улыбается комроты
и пальцами проводит по ремню.
И весело взбирается пехота
на теплую шершавую броню.
А танки чуть дрожат от напряженья
работающих дизельных сердец,
пофыркивая, словно в нетерпенье,
очередями выхлопных колец.
Чумазый, в шлемофоне, лейтенант
сидит у края башенного люка
и смотрит, как устроился десант,
и щурится от солнца близоруко.
— Не жестко?..
— Все нормально, машинист!
Примерно — как у тещи на перине.
Давай кончай художественный свист
и дуй вперед, до самого Берлина...
Водитель, рычаги привычно тронув,
качнул солдатской круглой головой,—
и гусениц тяжелые ладони
зашлепали дорогой полевой.
Вставали облака удушной пыли,
катил железный неумолчный гром,—
танкисты и пехота уходили
вдогон
за отступающим врагом.

 

20 ЯНВАРЯ 1945.
Черт-те что на шоссейке на этой творится! —
кто смеется,
кто плачет,
кто грозится,
кто пляшет,
кто свирепо ругается,
кто обнимается,
кто вверх каски бросает,
кто на запад стреляет,
кто «Катюшу» поет,
кто сидит отдыхает,
кто на землю плюет,
кто угрюмо молчит,
кто кричит:
— Мы дошли до границы фашистской Германии!..
 

ЯРОСТЬ.
От выстрелов и бега сатанея,
хрипя «ура», крича и матерясь,
мы прыгаем в немецкую траншею,
окопную разбрызгивая грязь.
Чужие перекошенные лица...
И в эти лица — в душу, бога мать! —
мы начинаем яростные спицы
за очередью очередь вгонять.
И пятятся, ныряют гренадеры
в накатные глухие блиндажи, —
и кажется,
от нашего напора
земля до самой печени дрожит!

 

ТРУСОСТЬ.
Немцы встали в атаку...
Он не выдержал — и побежал.
— Стой, зараза! — сержант закричал,
угрожающе клацнув затвором,
и винтовку к плечу приподнял.
— Стой! Кому говорю?! —
Без разбора
трус,
охваченный страхом,
скакал,
и оборванный хлястик шинели
словно заячий хвост трепетал.
— Ах, дурак! Ах, дурак, в самом деле...—
помкомвзвода чуть слышно сказал
и, привычно поставив прицел,
взял на мушку мелькавшую цель.
Хлопнул выстрел — бежавший упал.
Немцы были уже в ста шагах...

 

* * *
Они бегут без выстрела и крика.
У нас в траншее тоже стало тихо.
И видно только на поле открытом,
как под ногами мечется гречиха.
Не пьяные, но под хмельком солдаты...
И — рукава по локти закатав,
молчащие до срока автоматы
привычно держат возле живота.
За голенища сунуты гранаты,
чтобы сподручней было вынимать...
— Ну до чего ж нахальны эти гады!
Мы их сейчас научим воевать...—
И, докурив до пальцев самокрутку,
сержант — окурок, плюнув, загасил.
Потом, в теченье многих суток,
к нам трупный запах ветер доносил.

 

* * *
Я солдат. И когда я могу не стрелять — не стреляю.
Я винтовочный ствол дулом вниз опускаю.
Ведь на фронте бывает, от крови шалеешь —
и себя не жалеешь, и врага не жалеешь.
И настолько уже воевать привыкаешь,
что порой и не нужно, а все же стреляешь...
Да, солдат убивает. Так ведется от века.
Только поберегись — и в себе не убей человека.

[mms-spb]

С днем Победы, друзья! С 71-ой годовщиной! Счастья всем и мирного неба!

[Алeкс]

С Днём Победы, с 71 годовщиной разгрома фашистской Германии!

С праздником!!!

[<VEB>]

C праздником Победы!!!  сегодня проезжал по городу и сделал неско фоток из авто...

[maus75]

С Днем Победы!!!

[yastreb]

Наше дело правое! С днём Победы над фашизмом!

[GLara]

С праздником Победы!

Несколько фото из парка, с мемориала "Скорбящая мать" и с центральной площади, где днём была инсталляция "Взятие рейхстага"

И вид из окна на цветущую вишню. Как специально к празднику.

 

[mister z]

C Днём Победы !!!

[Гендельф]

С Днем Победы! В моей семье - это праздник номер один!.

[k309]

@Гендельф, Присоединяюсь! 

[GLara]

Свекровь и в прошлом году участвовала в шествии "Бессмертный полк" и в этом тоже ходила вместе с младшим сыном (братом моего мужа) и его женой.

Дед моего мужа Глаголев Леонид Александрович.

У нас только что закончился салют. Очень красочный.

Изменено 9 мая, 2016 пользователем GLara

[Павел PNZ]

Британский таблоид Daily Mirror обвинили Путина в сэксизме. А все потому,что женский полк матобеспечения был в юбках,т.е.женщины выглядели как женщины. А ВВП ими любовался! Каков извращенец,а?!

Вот если б они были похожи на кончиту вурст...